К. Карнышев "Внемли, внемли, человек…" (Рассказ)

К. Карнышев

Внемли, внемли, человек…

(Рассказ)

Церковь наша сгорела в год, когда я родился. Меня еще успели окрестить в ней. Книга, куда записывал всех новообращенных, утратилась. От церкви ничего не уцелело. Была она деревянная, рубилась мужиками после основания деревни. Остались от нее лишь угли да пепел. В эту ночь никто не спал. Страшный факел пожара всех разбудил, его видели на другом конце деревни (за семь верст от огня). Кто жил поблизости - старики и старухи, мужики и бабы, ребятишки - сбежались к горящей церкви. Но спасти уже ничего нельзя было. Церковь вспыхнула ночью. Злоумышленник подгадал время для поджога. Люди знали, кто это сделал. Проклинали его, предавали анафеме. И это заклятье навсегда несмываемо пристало к нему. Умирал он мучительно. Родом был из нашей же деревни, по фамилии Сокуев. Из тех так называемых активистов, которые пытались строить новую жизнь на поджогах и разрушении, полагая, что только после этого на пепелищах якобы может взойти лучезарное будущее. Не за злодейство ли выпала Сокуеву тяжкая смерть? Не божья ли кара обрушилась на него?

Еще маленькому мне показывали то место на повороте к кладбищу, где стояла церковь. Оно и поныне пустое. Никто здесь не селится, словно по-прежнему остается этот клочок земли святым. Перед пожаром ее обезглавили. Стащили веревками колокольню и крест. Под людской плач упали они на землю. Потом погромщики выбрасывали изнутри церковную утварь и иконы, чтобы навечно их засадить в «тюрьму». Старушки бегали вокруг нее с причитаниями. Не многое им удалось вызволить из плена. Остальное было погружено на телеги и увезено. Но вандалам этого оказалось мало. Руки у них чесались. Церковь мешала им творить безбожное. И к ней была тайком ночью поднесена зажженная спичка. Они могли от радости потирать руки: вожделенное свершилось. И вере в Бога скоро придет конец.

Пожалуй, людская память никакой другой пожар не сохранила так ярко в памяти, как этот. Он был самым трагичным в истории села. Незаживающая рана от него до сих пор кровоточит. Удар-то был нанесен по духу, по вере человеческой. Чуть ли не этим же годом прекратились обряды крещения. Службы теперь проводились в молельном доме. Последним пристанищем была пустующая изба через заулок от нас. Вмещалось туда народу немного, и те, кто не мог войти во время службы, стояли на улице. Да и число молящихся заметно убывало. Это стало уделом стариков и старух. Никакие стращания на них не действовали. Да и куда их погонишь, кроме могилы. А для молодых это могло обернуться самыми жестокими карами. И все рав­но кому-то церковные службы в молельном доме стали поперек горла. Всякая хула обрушивалась на батюшку, проповеди его объявлялись крамольными. Звание поп превращалось в кличку. За что? За то, что из уст его верующие слышали лишь призывы к благонравию, к тер­пению, к почитанию ближних и дальних, к уважению старости, блюсти и не осквернять могилы предков, к нравственному очищению. Просветленными люди выходили из церковных дверей. С молитвой на устах. Она сопровождала их в горе и в радости.

Дo сих пор помню себя на маминых руках в нашем молельном доме на пасхальном богослужении. Кажется, что это было вчера или поза­вчера. Так ярко запечатлелся тот удивительный день в моей душе. Необыкновенное окружало меня. Я попал в совершенно другой мир. Светозарные лица молящихся. Лики Христа, Богоматери и святых на стенах. Густой, протяжный голос батюшки. Запах ладана, дымком которого он осеняет всех нас из паникадила. Как будто крылья какой-то сказочной птицы взмывают и опускаются... И глаз я не могу оторвать от руки батюшки, творящего это волшебство. А его красочные одежды и ниспадавшие на них белые длинные волосы? А блеск и сияние горящих свечей? Словно батюшка, находясь среди этого великолепия сейчас, сошел совсем недавно с неба, чтобы донести до нас божье слово.

Но настоящее чудо было впереди. Вот оно уже в руках батюшки. Приближается, приближается ко мне. Сейчас я его вкушу. Потому что одаривается им и стар, и млад, которые толпятся впереди нас. Теперь батюшка подошел к маме. Окинув меня ласковым взором, поздравляет с Христовой пасхой и подает белую просвирочку. Потом из вазочки зачерпывается какая-то сладкая кашица, и я угощаюсь ею.

Хотя и мало я понимал в тех священнодействиях, но уводила меня мама из молельного дома с Богом в душе. До времен отрочества жил он во мне, казалось, непоколебимо. После смерти мамы я перестал молиться утром и вечером, перед едой и после нее. Постепенно стал забывать молитвы. Из божницы в нашем доме исчезли иконы. А еще ранее был закрыт молельный дом. Церковная утварь бесследно пропала. А самого батюшку отвезли в районную тюрьму, а из нее как врага народа - и вовсе неведомо куда, как это произошло со многими нашими однодеревенцами.

Так совершилось второе покушение, уже окончательное, на нашу деревенскую церковь. Я хорошо помню тот серенький день, когда батюшку на тряской телеге кидало из стороны в сторону. К нему был приставлен милиционер. Он восседал впереди на скамейке вместе с возницей. Телегу поминутно трясло на ухабах. Голова у батюшки тоже отчаянно дергалась, и волосы вскидывались белым пламенем. Старческие руки напряженно уцепились за ободья. Но и это не помогает ему удерживать тело от качки. Телега проскочила мимо меня. Теперь я только вижу сгорбленную, ходящую ходуном спину батюшки. Потом телега скрывается за поворотом. Стук колес понемногу замирает. Замирает и мое сердце от какой-то неизъяснимой печали. Еще от одного неугодного человека освободили нашу деревню. И почему-то казалось, что вынули из нее живую душу. И возвращение ее в свое лоно будет долгим и мучительным.